Реально оценив размеры своего следа на снегу и сравнив его с другими известными ему следами, он решил больше по снегу не ходить, чтобы никому не удалось, вот как ему сейчас, сравнивать размеры его следов с чьими-то еще. Решение было непоколебимым.

У белой мухи не было больше дел, как только сидеть с ним и обсуждать проблемы экологической катастрофы. Вылупившимися глазами она рассказывала о том, что она будет делать, когда ничего не останется. А шкаф хлопал дверьми – и перья летели. Но ей это не доставляло радости. Была бы она молью, тогда порадовалась бы, но ведь она не была молью, она была белой мухой, которой наплевать на перья. Шкафу тоже было наплевать на муху, поэтому он продолжал безостановочно хлопать дверьми. Посмотрите, какая нервная, шкаф ей не угодил, а сама-то! О катастрофах глазами рассуждает! Тьфу, одно слово – моль!

Смешная веснушчатая мордашка выглянула из груды золотых и посеребренных, но в большинстве золотых опилок и радостно, будто наслаждаясь чем-то, засмеялась. Видимо, она долго, очень-очень долго не видела света и не дышала кислородом, и теперь не знала, что делать с внезапно нахлынувшим чувством свободы. Она повертелась из стороны в сторону, пытаясь высвободиться, но осознав, что ее попытки бессмысленны и мечты стали лишь навязчивыми идеями, восторженно произнесла: «А мир все такай же!»

-Почешите мне пятки, - сказала королева и засмеялась бархатным смехом, от которого лампы в свечах на стенах полопались, а форточки начали безостановочно хлопать в и без того ветреном помещении, нагоняя сквозные ветры, вызывающие чахотку.

И в желтом безверии он бы не решился к ней подойти, а уж когда наступила черная хандра, он взорвался окончательно, забросив в зияющую пустотой яму все свои мысли и эмоции. Он рисовал мелом на песке ее лицо, слегка непохожее, но все же ее, впадал в неистовое безумие, впадал в неистовое безумие, воспроизводя в памяти ее уничтожающе-милостивый взгляд и рвал когтями загрубевшую от времени кожу… А она стояла в стороне и тихонько посмеивалась над его истеричным поведением и ничтожными попытками выжить. Она уже готова была занести руку, чтобы нанести решающий удар, но внезапно вспомнила, что в смерти заключается освобождение, и остановилась в нерешительности…

Страшно признаться даже самой себе, что прерывистое дыхание и слегка покачивающиеся движения у меня от нехватки воздуха, а она, в свою очередь, от крепко давящей на лицо маски. И пусть вдалеке светят огни, пусть в первый раз за миллиарды лет светит солнце, я ничего этого не вижу, потому что маска закрывает не глаза, я только чувствую ее пластиковый наигранный запах и ощущаю шероховатую белую поверхность. Интересно, из какого материала она сделана. Наверно, из самообмана и чужеродной лести. Отчего я боюсь себе признаться, что я сама надела на себя эту маску? Наверное оттого, что все равно легче от этого маска давить не станет. Может даже она сожмет сильнее. Попросить бы кого снять ее, но тогда мне будет необходимо лицо, но кто поделится со мной им? Никто, потому что разделенное лицо – маска, а она не приживется.